Лето бабочек  - Хэрриет Эванс

Я спала в квартире Эл, на диване или в кровати – у нас была очередность. Я продолжала оставаться у Ашкенази, когда знала, что в тот вечер у них не будет компании, хотя боялась, что Борис может появиться или что они будут ругать меня. Я мало что знала – кроме того, я действительно любила их компанию. Я жарила курицу, Михаил смешивал коктейли и рассказывал мне о русских зимах, или о том, как он видел однажды, как приманенный бурый медведь убил человека в Санкт-Петербурге, или о том дне, когда он встретил Мишу, катаясь на коньках по замерзшей Неве. Она включала радио, сканировала эфир на джазовые мелодии или читала нам свое последнее стихотворение, и они спрашивали меня, что я делала с Эл, что мы видели. Они спрашивали меня о доме, о Кипсейке. Они были как сороки, перебирающие все подряд, чтобы найти яркие побрякушки. Но больше всего мы просто болтали, болтали и болтали – с ними всегда было так легко. Иногда Эл спускался вниз и присоединялся к нам, и мы сидели до глубокой ночи, споря обо всем, но обычно в конце ночи я возвращалась к Эл в квартиру. Там я чувствовала себя в безопасности.

Мы больше не видели Бориса до конца лета. После нескольких недель молчания насчет того, что случилось, Миша почти случайно упомянула, что порез на его голове, от того, что он тогда упал, все еще болел и что Джинни, его жена, от него ушла. Я была рада за Джинни, у которой были мягкие серые глаза и сладкий, низкий голос, и вообще она не должна была выходить за такого человека, как он. Я восприняла это как форму примирения и, возможно, даже извинения от Миши, хотя в глубине души я была уверена, что это не так. Миша так и не признала, что она была неправа.

Если я не была с Ашкенази, я шла наверх и ждала Эл, читала или пыталась написать замысловатый роман об истории моих предков, Нины и Карла II, который я начала в припадке творческого энтузиазма и из которого, как я все больше убеждалась, ничего не выйдет. С тех пор как я приехала в Лондон, у меня ничего не получалось, в реальной жизни все было интереснее.

Потом раздавался щелчок в замке и низкий, счастливый голос Эл:

– Тедди? Ты здесь?

Я вскакивала с дивана или кровати, пытаясь не показать, насколько я взволнованна: в Эл было что-то классное, несмотря на все это мальчишеское, восторженное обаяние. Я всегда была собой, но я хотела быть лучшей версией себя в те совместные вечера. Я знала, что Эл любит эклеры с ириской, может съесть целый пакет. Мне нравились мятные конфетки, поэтому мы покупали друг другу бумажные кулечки у старого кондитера за углом. Эл предпочитал кошек, а не собак – кошки были городскими существами, как и Эл. И дети, и семьи, и побережье – каникулы, семья, сладости, все повседневные вещи были для меня захватывающими и дико волнующими, хотя с самого рождения я ни о чем таком не мечтала, спала на дубовой кровати под шелковистым ковром, где меня ждала горничная, в поместье, которое однажды станет моим.

– Я здесь, – отзывалась я.

– Пойдем со мной, Тедди, – говорил Эл. – На Спиталфилдс-Маркет есть женщина, которая продает артефакты Джека-Потрошителя за шиллинг.

Или: «Тедди, возьми свою шляпу. Мы поплывем по Серпантину».

И начиналось лучшее время дня. Мы шли вниз к Смитфилд или к реке или через Блумсбери и мимо Грейс-Инн и Судебных иннов, где были средневековые колледжи, сверкающие зеленые газоны, похожие на Уоррен здания, куда не доносились шум автомобильных тормозов, рев кондуктора автобуса и крики уличных торговцев. Или, если мы чувствовали себя богатыми и ленивыми, мы выходили из квартиры и шли до Доминиона на Тоттенхэм-Корт-роуд и в течение десяти минут рассматривали картину Джесси Мэтьюз или, что еще лучше, Лорел и Харди, они заставляли нас от души посмеяться. Мне нравилось, как легко можно было рассмешить Эл, и его волосы торчали в разные стороны, когда он раскачивался взад-вперед. Иногда мы оставались в квартире и либо читали – мы оба любили преступления: Нгайо Марш, Джозефин Тей и Дороти Сэйерс, – либо слушали радио. Я готовила яйца, Эл смешивал напитки – и все время мы разговаривали.

Постепенно я рассказала Эл все – почти. О Кипсейке, о его истории и о том, что ожидало меня дома, – но не обо всем. Я рассказала о моей замечательной бабушке, о ее любви к земле и бабочкам, но не о наследственном безумии, которое в конце концов досталось ей, как и всем остальным. Это казалось дурным сном, наш дом и его секреты, если смотреть на все это посреди лондонской суеты. Я говорила о самих бабочках, о банках для убийств, об охоте за новыми образцами, о моей красивой, грустной матери и о моей тете, которую мы могли увидеть в любое время здесь, о Джесси и Пен, и об Уильяме Клауснере, за которого я должна была выйти замуж.

И постепенно я узнала больше об Эл. О его отце и о том, как он играл на пианино и что его любимая песня была «Мой старик». О дяде Перси, который жил с ними, у которого были слабые легкие, и он не мог работать, он сидел в своей квартире у Цирка Арнольд, весь день, в горчичниках, курил и слушал радио. О матери Эл, которая работала и работала, единственная женщина в Цирке. Миссис Грейлинг была швеей в одном из величайших домов моды на Довер-стрит. Можно сказать, что она была единственной замужней женщиной в команде, и Эл ужасно гордился ею. Она шила всю их одежду. И самые счастливые воспоминания Эл: каждое лето поезд до Витстабла. Ловля крабов, заправив рубаху в штаны, дядя Перси чистит и нарезает кубиками устриц, как его учила его мать, которая годами работала кухаркой. Все наедались клубникой и устрицами и ночевали в шарабане. Билли, младший брат Эл, однажды попытался съесть ракушку и после его тошнило несколько дней.

Потом, примерно через месяц после нападения Бориса, Эл рассказал мне о Билли. Мы шли через Примроуз-Хилл, после поездки в зоопарк – я в последний раз была там с тетей Гвен, и было странно снова прийти туда, увидеть тех же животных, которые все еще там, безутешно бродят вокруг, глядя из глубоких ям и из-за решеток. Мы видели шимпанзе и бедных, страдающих от жары белых медведей на бетонных холмах. Мы видели хранителя в остроконечной шляпе, который кормил пингвинов рыбой из побитого старого ведра, а пингвины толкались около него, прося добавки, пока он не уходил. Эл, который любил подобную комедию, без конца смеялся, и потом мы ушли и гуляли по холму Примроуз.

– Все в порядке? – спросила я, как только мы оказались наверху, глядя на лондонские шпили, где черный дым извергался со складов к востоку от города, розово-красный закат горел с правой стороны от нас, смазывавая голубое небо над головой.

Ответа не было. Я оглянулась и к своему ужасу увидела слезы, текущие по щекам Эл.

– Эл… Эл, боже, в чем дело? – Я положила руку на его худые плечи, вытерла слезы, сходя с ума. Тот, кто никогда не терял контроля, всегда был счастлив, решителен, полон смелости, теперь дрожал, ссутулив плечи, закрыв лицо руками, задыхаясь, выплевывая слезы.

– Билли… Это Билл. Он любил их. Пингвинов. Это был его день рождения. Мы отвели его сюда, когда…

Мне потребовалось несколько минут, чтобы понять. Я нежно гладила спину Эл целую вечность.

– Тебе не нужно говорить мне.

Я положила его рыдающую голову себе на плечо и замолчала, поглаживая гладкие черные волосы, пока Эл не сел, вытирая остатки слез, и шумно высморкался в мой предложенный платок.